Василий Позднышев

… страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом.
Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу…
Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку…
тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого…
И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует…
Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек.

«Замолчи!» — кричу я, чувствуя, что наступает та страшная ссора, при которой хочется себя или её убить. Хотелось бы удержаться, но злость охватывает всё твоё существо, а она нарочно перетолковывает каждое твоё слово, придавая ему ложное значение. Каждое её слово пропитано ядом. Где только знает она, что мне больнее всего, туда она и колет.

Человек употребляет всё, употребляет неустанно, не воздержанно, неудержимо. Животное насыщается. Животное, зверь знает воздержание, а человек никогда. Он ненасытен, не воздержан во всём, и в этом его погибель, и всего человечества. Ради своего, личного краткого блага человек может истребить всё и всех.

— Порок? Какой же это порок? Ведь вы ж говорите, если я вас верно понял, о самом естественном человеческом свойстве, потребности даже. Ммм..?
— Естественно? Естественно? Ну вот, потребность. Я вам скажу напротив. Я пришел к убеждению, что это не естественно, совершено не естественно. Естественно есть, есть радостно и легко и приятно, и не стыдно с самого начала. А здесь же мерзко и стыдно и больно, нет, это не естественно. То, что стыдно — не может быть естественно для человека.

Наша первая ссора случилась на третий или четвёртый день. Я называл это ссорой, но это была не ссора, это было обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюблённость истощилась удовлетворением чувственности и мы остались друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу. Два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить как можно больше удовольствия для себя один за счёт другого, но я не понимал этого.

Истинный, худший, низкий разврат состоит в освобождении себя от нравственного отношения к женщине, с которой входишь в физическое общение.

У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и других приятных для себя удовольствий и бытовых удобств. Вот тогда и случается или обман, или насилие. Ну когда обман, то это легче переносится. Муж и жена обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многоженстве и в многомужестве. Это скверно, но это ещё идёт. Но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена дали внешнее обязательство жить всю жизнь вместе, а со второго месяца начинают ненавидеть друг друга, втайне мечтают разойтись, но живут, вот тогда и случается тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают себя и друг друга.

— И, главное, то, что не понимают такие люди, что брак без любви, это не есть брак. И что только любовь освящает брак. И что брак истинный, это тот, который освящает любовь.
— Какая любовь? Вы меня простите, простите меня, какая любовь освящает брак?
— Истинная! Истинная! Если есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак.
— Что вы разумеете под любовью истинной?
— Очень просто. Любовь… Любовь — это исключительное предпочтение одного или одной перед другими.
— Да, совершенно правильно! Но предпочтение на сколько времени? На месяц? На год? На два дня? А? На полчаса?
— На сколько времени? Надолго, на всю жизнь иногда.
— Справедливо. Да ведь это только в романах, да в романсах — в жизни никогда. В жизни это предпочтение одного перед всеми на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы.
— Ах, это ужасно, что вы говорите! Но, я думаю, есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь?
— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина, по всем вероятиям, предпочтет другого, так было и есть на свете и будет!
— Но вы всё говорите про плотскую любовь. А вы разве не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве?
— Духовное сродство! Единство идеалов! Но в таком случае незачем, простите меня за грубость, спать вместе.

— Господа, господа! Вы читали последнюю повесть графа Толстого?
— Нет, а что?
— До того дописался, что проповедует безбрачие.
— Вот как? А у меня две дочери-невесты! Что же им теперь, бедным девушкам, делать?
— До прекращения рода человеческого договаривается…
— Какая жалость, что наши русские писатели так скоро лишаются рассудка! Отчего бы это?

Только тогда, когда я увидал её мертвое лицо, я понял всё, что я сделал. Я понял, что я, я убил её, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, тёплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя.

Я взглянул на детей, на её с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно мне показалось всё то, что оскорбляло меня, — вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к её руке и сказать: «Прости!» — но не смел.

Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над её телом, как будто это было моё тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не моё и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу. И я ничего не могу сделать ни ему, ни ей. Он, как Ванька-ключничек перед виселицей, споёт песенку о том, как в сахарные уста было поцеловано и прочее. И верх его. А с ней ещё меньше я могу что-нибудь сделать. Если она не сделала, но хочет, а я знаю, что хочет, то ещё хуже: уж лучше бы сделала, чтоб я знал, чтоб не было неизвестности. Я не мог бы сказать, чего я хотел. Я хотел, чтоб она не желала того, что она должна желать. Это было полное сумасшествие!

Когда она проходила между мужчинами, она притягивала к себе их взгляды. Она была как застоявшаяся, раскормленная запряженная лошадь, с которой сняли узду. Узды не было никакой, как нет никакой у 0,99 наших женщин.

А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я ещё не знал тогда, что 0,99 супружества живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе.

Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения; И заметьте хитрость дьявола: ну, наслажденье, удовольствие, так так бы и знать, что удовольствие, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяли, что они боготворят женщину (боготворят, а всё-таки смотрят на неё как на орудие наслаждения). Теперь уже уверяют, что уважают женщину. Одни уступают ей место, поднимают ей платки; другие признают её права на занимание всех должностей, на участие в правлении и т. д. Это все делают, а взгляд на неё всё тот же. Она орудие наслаждения. Тело её есть средство наслаждения. И она знает это. Всё равно как рабство. Рабство ведь есть не что иное, как пользованье одних подневольным трудом многих. То же и с эмансипацией женщины. Рабство женщины ведь только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться ею как орудием наслаждения. Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине, но продолжают смотреть на неё как на орудие наслаждения, так воспитывают её и в детстве и общественным мнением. И вот она всё такая же приниженная, развращенная раба, и мужчина всё такой же развращенный рабовладелец.