«Мне хотелось иметь что-то, что могло бы меня поддержать, — подумал он. — Но я не знал другого: имея это, становишься уязвимым вдвойне».
Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, — подумал он. — Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым.
Расставаясь, никогда не знаешь, увидишься ли снова.
Они пробудили в нем какую-то мучительную и безнадежную тоску, которая долго не оставляла его даже после того, как он давно уже захлопнул книгу.
Ещё не время, — подумал Гребер, — Надежда вернётся позже, когда исчезнет боль.
Мы оправдываем необходимостью всё, что мы сами делаем. Когда мы бомбим города — это стратегическая необходимость, а когда бомбят наши города — это гнусное преступление.
Мир не поделен на полки с этикетками. А человек – тем более.
— А хоть что-нибудь имеет значение?
— Да, имеет, — […]. — То, что мы уже не мертвецы, — сказал он. — И то что мы еще не мертвецы.
Если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже воевали бы.
Если не предъявлять к жизни особых претензий, то всё, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
Иногда удаётся спросить себя, только когда спросишь другого.
— Вы улыбаетесь, — сказал он, — И вы так спокойны? Почему вы не кричите?
— Я кричу, — возразил Гребер, — только вы не слышите.
Церковь — это единственная диктатура, которая выстояла века.
Уж мы такие! Ужасно боимся собственных чувств. А когда они возникают — готовы считать себя обманщиками.
Совесть обычно мучит не тех, кто виноват.