Если верно, что жизнь – это изменение, тогда то же самое можно сказать и о жизни текста. Сохраняя в себе постоянное количество знаков, он постоянно изменяется, причем нередко очень существенно. Десятки, сотни прочтений делают свое дело: исчезает, так сказать, исходная точка прочтения. Начало жизни хрестоматийного произведения теряется в тумане времени, и каждое «новое» прочтение оказывается отнюдь не возвращением к мифическому Началу (т. е. моменту написания), а чаще всего ответом на прочтение предыдущее, имеющее столь же мало общего с «оригиналом», сколь и оно само. Изменения затрагивают все ур вни текста, в том числе и его онтологическую подоснову. Происходит что-то вроде схематизации или уплотнения текста. Хрестоматийное произведение становится настолько обкатанным, знакомым, что при разговоре о нем исчезает потребность каждый раз заново излагать сюжет или перечислять персонажи – все и так известно. В итоге, для того чтобы включить текст в поле обсуждения, достаточно лишь упомянуть его название или эмблему, т. е. какую-то прославленную, всем хорошо знакомую сцену, фразу или деталь.
Во Вьетнаме я был в гостях у одного художника. Он рассказывал мне о технике лаковой живописи, в частности о процессе шлифования картин. Сначала картину шлифуют крупными камнями, потом мелким зернистым камнем, потом угольной пылью, потом угольной золой, доходя, наконец, до самого нежного материала – до золы соломы.
Очевидно, до «золы соломы» нужно бы доходить и в шлифовании литературных произведений. Однако кто же до этого доходит? Дело чаще всего ограничивается камнями.
Читать, господа — не глазами по строчкам, и не «на вкус и на цвет», «каждый видит свое»… читать — это себя структурировать, каждая книга стоящая — это операция хирургическая над собой.
Подобно человеку, «передающему» себя в детях, живой текст передает себя в других текстах, тем самым сохраняя и усложняя собственное исходное устройство. По сути это и есть то, что принято называть историей литературы.
Пусть хвалят посредственные книги посредственных писателей, бог с ними. Полагаю, что эрудитам это вообще свойственно: какой бы плохой книга ни была, довольно того, чтобы не слишком много народа ее прочитало, и эрудиту она уже покажется замечательной, или он скажет, что она ему кажется замечательной.
Далекие от академической жизни люди предполагают, что в каждом преподавателе литературы скрывается страстный поклонник литературы, но любой искушенный человек способен развеять это заблуждение. Редко когда страсть способна устоять перед профессиональным подходом, и литература в этом смысле не является исключением, особенно если иметь в виду, что каждый преподаватель со временем все меньше и меньше занимается самими книгами, а все больше их анализом, самостоятельным или чужим.
Моя любовь к чтению навечно останется неизменной — книги навсегда связаны с моей душой.
Я знаю, есть люди, которые так же сходят с ума по книгам, как мой отец по маркам. Например, моя сестрица Даффи может нудеть о форзацах, выходных данных и первых изданиях не то что до тех пор, когда ад заледенеет, но и когда он снова разморозится.
Я обожаю книги. Я делю их на четыре категории.
Первая категория книг — это легкодоступные моему пониманию.
Вторая категория — придётся пораскинуть мозгами, чтобы освоить книгу.
Третья категория — обложка хорошая, но чем она меня удивит?
Четвертая категория — хочется попробовать, но, увы, книга не доступна для меня: дорогая или слишком заумная.
Но среди огромного количества книг всегда находится одна единственная книга, которая сильно отличается от остальных, и каждый раз с большим удовольствием перечитывая её, я нахожу среди страниц её души всё новые и новые смыслы…
…Кстати, с женщинами у меня также.
Литература — это способ защиты от оскорблений, наносимых жизнью.
Искусство рассказчика — врожденный дар: он либо есть у человека, либо его нет.
Мне нравится метод Диккенса. У него даже самый незначительный персонаж становится выпуклым, настоящим и живым.
Очень своё удовольствие в России. Обязательно с оттенком тоски. Не страха, не стресса, но тоски и желания «разлиться», «казачье» такое удовольствие. Неуловимо и замечательно это Достоевским в Парфене Рогожине выписано.
Есть люди, которые умеют хорошо думать, но своих мыслей у них нет, берут их из книг. А другие есть, у которых есть что-то свое, а мысли ходят туго. Я предпочитаю второе.
— Что ты делаешь?
— Проверяю, не кровоточат ли глаза.
— И зачем?
— Я нашла у Люцифера знахарскую книгу и там написано: кровь из глаз — это плохо.
— Так, это книга XIV века.
— Ладно, пофиг, с тобой что-то не так. Я от тебя не отстану, пока ты не сходишь к себе.
— Что?
— К доктору!