Анна Каренина

Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга.

Передайте вашей жене, что я люблю её, как прежде, и что если она не может простить мне моё положение, то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого избави её бог.

Я слышала, что женщины любят людей даже за их пороки, но я ненавижу его за его добродетели. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу из себя. Я не могу, не могу с ним жить. Что же мне делать? Ты поймёшь ли, что я, зная, что он добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, и я все-таки ненавижу его. Я ненавижу его за его великодушие. И мне ничего не остаётся, кроме…

Но если бы ты знал, как мне тяжело! Я мучалась, ожидая тебя! Я не ревнива. Я верю тебе, когда ты тут, со мной; но когда ты где-то один ведёшь свою непонятную мне жизнь…

— Из-за меня ты пожертвовала всем. Я не могу себе простить то, что ты несчастлива.
— Я несчастлива?! Да я — как голодный человек, которому дали есть. Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастен.

… все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?

Нет, душа моя, для меня уже нет таких балов, где весело.

— Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных?
Она посмотрела на Долли, но, не дождавшись ответа, продолжала:
— Я бы всегда чувствовала себя виноватою пред этими несчастными детьми, — сказала она. — Если их нет, то они не несчастны по крайней мере, а если они несчастны, то я одна в этом виновата.

Туда! — говорила она, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок… — Туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя.

Какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?

— Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем добрыми друзьями, — сказала она словами, но совсем другое говорил её взгляд.
— Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы счастливейшими или несчастнейшими из людей — это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил её.
— Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть меня, если моё присутствие тяжело вам.
— Я не хочу никуда прогонять вас.
— Только не изменяйте ничего. Оставьте всё, как есть, — сказал он дрожащим голосом. — Вот ваш муж.

Всё кончено, — сказала она. — У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.

Ты виноват во всём! Ты не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня…

— А я знаю, отчего вы зовете меня на бал. Вы ждете много от этого бала, и вам хочется, чтобы все тут были, все принимали участие.
— Почем вы знаете? Да.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная… Кто не прошел через это?

Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучить себя и других?