Какого это — засыпать и просыпаться с кем-нибудь рядом каждое утро, чтобы тела привычно льнули друг к другу, и кожа пахла друг другом и общей безопасной постелью.
Он не знал, почему перестал резать себе руки.
Это просто больше не срабатывало: боль таким путем больше не выходила.
Если долго сидишь на одном месте, начинаешь пускать корни.
Да что ты тут увидишь, кроме замаринованной в виски печени и пепла выгоревших снов?
Временами он встречал людей, которых при других обстоятельствах мог назвать друзьями.
Но как только он покидал насиженное место, эти знакомые исчезали, будто стертые ластиком с листа реальности.
«Птичья страна», — снова подумал Тревор. Это было то место, где можно творить волшебство, место, где никто тебя не тронет. Возможно, это место действительно есть на карте. Возможно, это место в глубине твоей души.
Тревор начинал верить, что его собственная Птичья страна — это ручка, двигающаяся по бумаге, вес блокнота, сотворение миров из чернил, пота и любви.
Иногда папа больше чем нервничал. Когда он становился таким, Тревор кожей ощущал исходившую от него слепую ярость. Ярость, которая не знала таких слов, как «жена» и «сыновья».
… все пребывали в своих собственных мирах, мчались по своим собственным дорогам.
— Я ношу черное только для того, чтобы все мои вещи сочетались друг с другом, — произнесла она торжественно, словно рассчитывала, что я ей поверю. — Тогда мне не придется думать о том, что надеть, когда я встаю по утрам.
Мир производил на нас столько же впечатлений, как если бы вместо глаз на наших лицах оказались мертвые черные дыры.
Его глаза были необычайно чувствительны к свету, и даже в этом болотном сумраке он носил темные очки, скрывая за ними свои чувства.
Не блеснёт ли, думал я, в глубинах абсолютного порока путь к абсолютному спасению?
Любить кого-то — порядок, и трахаться — тоже неплохо. Но если делать и то, и другое с одним и тем же человеком, это даст ему слишком большую над тобой власть; это позволит ему запустить руки прямо в твою личность, даст ему долю твоей души.