Не хочу рассказывать обо всех своих проблемах, но я хочу, в один прекрасный день моего самоубийства, чтобы все мои знакомые говорили: не могу поверить, что она сделала это, она всегда была такой весёлой и приветливой.
Моя жизнь изменилась только после того, как я сосредоточила свое внимание на тех областях, которые я была в силах изменить. Я не ломала голову над тем, что я изменить не в состоянии.
Сознание, что люди слушают и любят меня, заставляет испытывать радость, это то, что дает мне крылья.
Я был чужак. Я не входил в их число. Годы учебы, годы работы, легкость, с которой я говорил на их языке, преподавал их историю, разбирался в их культуре, ни на йоту не приблизили меня к живым людям. Я был слишком неуверен в себе, слишком сдержан и сам это ощущал. Познания мои были книжными, а повседневный жизненный опыт — поверхностным, он давал мне те крупицы, те жалкие обрывки сведений, что подбирает в чужой стране турист.
Каждый получает лет в сорок то, что ему причитается, чего заслужил. Я заслужил одиночество кромешное и полное. Проскочив чуть вперед возможностей своих, притворившись, как и притворялся всю жизнь, талантливее и умнее, чем есть на самом деле, заняв чужое место в искусстве, я наказан по справедливости черным одиночеством и одновременной потерей двух самых близких людей. Всё с нуля, в пустоте, совсем один. Даже искренний разговор – только к себе самому.
Леопарди в своих строках «Аse stesso» «К себе самому» сказал, обращаясь к собственному сердцу: «Assai palpitasti» «Довольно ты билось». Но я никогда не скажу этих слов своему сердцу. Оно просто однажды перестанет биться.
Прожив полстолетия на земле, я никак не разучусь, говоря, говорить правду и, слушая людей, я никак не могу перестать верить их словам. Да, такова моя судьба. И, тысячу раз обманутый, я хочу снова верить, и не верить не могу.
Много раз в жизни я чувствовал себя ненужным, даже лишним — в самом плохом смысле этого слова.
Мне в моем возрасте, под 80 лет, особенно ясно видно, что я — маленькое орудие бога для исполнения его задачи, и все больше имею определенной работы, вижу перед собой, и меньше сил — и потому от всего, что меня отвлекает, рассеивает, должен воздерживаться. Я ужасно берегу свои силы.
Люди, придумавшие люстру Чижевского, разработали лазер специально для Лужкова. Он им выделил комнату — напротив моего кабинета, — и оттуда они меня облучали.
Если бы бойфренд одной из моих дочерей пригласил меня на пинту и сказал бы: «Хей, мистер Рамзи, я думаю открыть сеть бургерных. Не хотите ли проинвестировать?» — я бы ему ответил так: «Знаешь что, можешь сразу пойти на хрен. Хрен с большой буквы Х».
Меня часто спрашивают: в первую очередь я знаменитость и только потом шеф? Ответ был и будет «нет». Я не для того провел последние двадцать лет на кухне и построил компанию, чтобы сидеть на яхте на юге Франции.
Помню этот стремный момент, когда я стоял на Даунинг-стрит между Блэром и Путиным, готовил им ланч и думал: «*** (капец) какой! Я реально хочу в этом участвовать?» Страшновато было.
Я никогда не принимал наркотики, хотя мой брат до сих пор на героине. Вообще-то не многие шефы могут обойтись без веществ, это чуть ли не норма в нашей индустрии.
Детство у меня выдалось жесткое. Отец был конченым алкоголиком, мать днем работала поваром, а по ночам — медсестрой.