Анатолий Тосс. Фантазии женщины средних лет

Телефон неличностен, сиюминутен, — говорил Стив, — он не связан ни со временем, ни с человеком. Голос рассыпается в момент произношения, его невозможно закрепить во времени. Кроме того, из-за все той же скоротечности голос не продуман, неискренен, слишком поверхностен. Он не может передавать глубоких эмоций, только секундное настроение, не говоря уже о чувстве. Но главное — он не остается с тобой.

Письмо — другое дело. Оно требует времени и обдумывания и помимо того, что оно вечно, оно еще и личностно, его можно много раз перечитывать и сохранять. К тому же почерк. Он как запах для собаки, как отпечатки пальцев, по нему можно многое распознать. А потом, письмо не пишется мгновенно, оно требует много времени, порой нескольких дней. А это значит, что человек думает о тебе, ему не жалко своего эмоционального напряжения. Каждое письмо по сути является произведением, созданным для одного человека. Неслучайно публикуют письма знаменитых людей. Письмом не отмахнешься, как телефонным звонком…

… В меня заложили с детства, что, когда человеку наплевать, он звонит, а когда важно — пишет.

— Что это за энергия, Стив? — спросила я.
— Энергия? — он задумался. — Это энергия желания. Я всегда хочу тебя, и это порождает энергию. И она направлена только на тебя, и только ты сможешь ее распознать. Это то, что называют химией.

Не вредно делать и не вредно не делать, вредны переходы.

Чтобы забыть одну жизнь, надо прожить ещё одну, равную ей.

Почти всегда жизнь дает второй шанс. Почти все обратимо во времени. Поэтому то, что кажется уйдет сейчас и больше никогда не случится, на самом деле когда-нибудь почти наверняка вернется, встретится и одарит новой возможностью.

И тут я понял, понял отчётливо и ясно, то, что так долго и так много раз, может быть, лишь чувствовал : самое притягивающее, самое возбуждающее в женщине — это движение её души.

Знаешь, поступки, о которых жалеешь по началу, они единственные, о которых память остаётся. А раз остаётся, значит, они и есть самое ценное.

Это разлука повлияла на нас, заставила переоценить, расставила всё по другому. То, что было важно, стало ничтожно, а то, что воспринималось как естественное данное, как само собой разумеющееся, вдруг оказалось единственно ценным, но уже недостижимым. Разлука и есть тот беспристрастный ценитель, которому под силу подняться над обидами, ревностью, желанием доминировать. Она оставляет только единственное важное, на чём и зиждется любовь — сопричастность.

— Я же сказал «ваше новое», но это не означает, что это вообще абсолютно новое. Оно вполне может быть чьим-то старым. Видите ли, чьё-то старое является чьим-то новым, и наоборот. — И, так как это звучит неясно, добавляет: — К тому же мы всегда его реставрируем, так что оно выглядит как новое. Вы и не заметите разницы.

Да, у меня давно никого не было, очень давно. Но дольше всего у меня не было тебя.

А именно противоречия как раз и возбуждают.

Сколько я знаю историй про растраченный, разбросанный по длине жизни талант! Сколько я видел глаз с затаенной неудовлетворенной тоской! И каждый раз, слыша чью-то историю, когда опять не случилось, не произошло, не реализовалось, я думаю про себя: «Бог ты мой, как все же обидно».

Энергия, — подумала я, — а ведь он прав. В нем действительно есть какое-то физически ощутимое поле, которое я научилась воспринимать. Впрочем, научилась ли? Может быть, я всегда умела, просто нужно было найти человека, несущего эту энергию.

Ведь в конечном счёте у любви не может быть никакой другой причины, кроме самой любви.

Это ощущение чужого счастья, происходящего рядом и кажущегося таким доступным, только протяни руку, это ощущение, я знала, обманчиво: чужое счастье всегда обидно недостижимо.