Дмитрий Коломенский

Что-то осадки стали злее и холодней.
Что-то в них много стали, олова, ртути, цинка.
Глянешь в окно, в темницу ждущих этапа дней, —
Тут же слесарка мнится.

Что в Петербурге? Как всегда:
Вверху — вода, внизу — вода,
И между этих вод,
Пересыпая дни в года,
Проходит пешеход.

Сказал «нет ничего прекрасней…» — и солгал,
А все-таки сказал, изобразил накал
Страстей. И что с того?

Воскресный вечер. Холод. Недосып.
В крови дремота. В поднебесье сыпь.
В ходу ушанки из друзей Мазая.
Из под ногтей раздавленного льда
Сочится охлажденная вода
И тут же стекленеет, замерзая.

Меня, прямоходящего, спаси
От этой снежной каши на Руси,
От ледяных и высоленных улиц,
От палки, камня, ямы, колеса —
Чтоб, выйдя из дому на полчаса,
Мы через полчаса назад вернулись.

Меня, умелого, побереги
От той пурги и от иной пурги,
От злости глупой и от власти сучьей —
Я сам себя дострою, докрою,
Я сам себя разрушу, отпою,
Но все же поддержи — на всякий случай.

Ныне, когда, раздражая, зудя, дразня,
Кто-то с незримых высот глядит на меня,
Вскидываюсь, вперяюсь во мрак, но слышу
Голос, извечный и ровный — как снег, как дождь:
«Угомонись. Не заметишь, как пропадешь».

Приятель мой, сидевший за убийство,
Рассказывал, как вязко и небыстро
Текут в тюрье минута, месяц, год.
Там время так задумчиво и вяло,
Что человек, откинувшись, бывало,
Стоит и ничего не узнает.

Лицо Земли полно преображенья:
И там, где гнили три сооруженья.
Теперь четыре новых возвели.
Но главное не хазы да клоповни,
А то, что люди — те, кого он помнил,
Исчезли навсегда с лица Земли.

И мой приятель говорил: «В натуре,
В такой момент любой барачный дурень,
Как бы он ни был прост и неумен,
На практике — стихийно, нешутейно —
Исполнится теории Эйнштейна
И вникнет в относительность времен».

Знаешь, я поживаю теперь хорошо —
Не бывало давненько такого,
Отошел от разлук, отдыхаю душой.
И жена моя — клоун.

Мне сперва говорили: «Ты съехал с ума!»
Что за блажь? У тебя паранойя!»
Но, ты знаешь, уже наступает зима,
А она все со мною.

Мы дожили до марта. По утрам
Хрустит ледок и свет ложится синий
На черные зрачки оконных рам,
На серость оцинкованной России.

Пошатываясь, бродит снегопад,
С трудом вздымая светлые ресницы,
И тем, которые блаженно спят,
Мучительно старается присниться.

Не шевелись: иллюзия так чиста,
Правдоподобна, сладка — не спугни ее!
Чуть обернешься — всемирная пустота
Снизу бесстрастно взглянет в лицо твое.

На речке Ильдух, у подножия дня,
Где рать комариная жмется к закату,
Никто никогда не отыщет меня —
Ни ангел крылатый, ни демон рогатый.

Здесь можно сидеть у сухого костра,
Глядеть на сквозящую черную воду,
В которой колышется вечер, задрав
Края опрокинутого небосвода.

На речке Ильдух — той, которой нигде
И нет, хоть ее так отчетливо вижу —
Сидеть, наблюдая, как небо в воде
То ближе, то дальше, то ниже, то выше.

Все затихает — слышишь? — затихает.
Открой окно — увидишь: о заре
Такая тишина с небес стекает.
Что вязнешь в ней, как муха в янтаре.

Иван Алексеевич слушает Баха.
Вливая музыку в отверстое ухо,
Становится тесной и влажной рубаха,
Взмывает метель тополиного пуха,
Размеренно катятся черные ноты,
В ручье соревнуются клекот и пенье:
На мелях — стоккато, на плесах — длинноты.
Басовая поступь, простые ступени.
Во всем инженерная стройность, система —
Обманчива легкость колонн и фронтона,
Где математически точные темы
Друг к другу подогнаны до полутона.

Вот вам, на сладкое, дети, простая наука,
Как проходить по эпохе волной инфразвука,
Как свою жизнь развалить до последней стрехи,
Как, замерев на краю, оступаясь в безвестность,
Опыт разлук, одиночество, боль и бездетность
Без истеричных соплей переплавить в стихи.