Впрочем, это понятие относительное, кого можно считать занудой, а кого — нет.
Ты — единственное, из-за чего я торчу здесь.
— Не смей называть меня «детка»! Черт! Я тебе в отцы гожусь, дуралей!
— Нет, не годишься!.. Во-первых, я бы тебя в свой дом на порог не пустил…
Когда настроения нет, все равно ничего не выйдет.
По-моему, он сам уже не разбирается, хорошо он играет или нет. Но он тут ни при чем. Виноваты эти болваны, которые ему хлопают, — они кого угодно испортят, им только дай волю.
Но самое лучшее в музее было то, что там всё оставалось на местах… Ничто не менялось. Менялся только ты сам. И не то чтобы ты сразу становился много старше. Дело не в этом. Но ты менялся, и всё.
Когда я перебежал через дорогу, мне вдруг показалось, что я исчез. День был какой-то сумасшедший, жуткий холод, ни проблеска солнца, ничего, и казалось, стоит тебе пересечь дорогу, как ты сразу исчезнешь навек.
Когда солнце светит, ещё не так плохо, но солнце-то светит, только когда ему вздумается.
Лет им было под семьдесят, а то и больше. И все-таки они получали удовольствие от жизни, хоть одной ногой и стояли в могиле.
Наверно, я бы раньше сообразил, что она дура, если бы мы столько не целовались.
Я им сказал, что отыщу их в Сиэтле, если туда попаду. Но вряд ли! То есть вряд ли я их стану искать.
Считалось, что для Пэнси этот матч важней всего на свете. Матч был финальный, и, если бы наша школа проиграла, нам всем полагалось чуть ли не перевешаться с горя.
Я ненавижу актеров. Они ведут себя на сцене совершенно не похоже на людей.
В Нью-Йорке за деньги все можно, это я знаю.