Чувства толпы – это нечто необъяснимое и ужасное.
В тот вечер по воле обстоятельств пришлось проповедовать ex tempore, и, когда я взглянул на море поднятых ко мне лиц, мой мозг захлестнуло безумие. Во мне ничего не осталось от служителя Божьего. Я превратился в актера. Передо мной была публика, и я жаждал власти над чувствами публики, более того – я чувствовал, что эта власть в моих руках.
Мне не пристало гордиться тем, что я сделал в тот вечер. Я всегда был серьезным противником эмоций, всяких сектантских радений. Но в этот вечер я сыграл роль неистового, красноречивого проповедника.
Церковь была полна народу. Вряд ли такое необычное стечение верующих можно было объяснить желанием послушать проповедь Хоуза. Хоуз – нудный догматик.
А если они успели проведать, что я буду говорить вместо Хоуза, это тоже не могло их привлечь. Мои ученые проповеди не менее нудны. Боюсь, что приписать эту многолюдность религиозному рвению тоже нельзя.
Я решил, что все пришли поглядеть, кто еще будет в церкви, и, возможно, немного посплетничать после службы.
– Чистая правда, сэр, я слышала – кто-то ка-ак чихнет! И это чиханье было не простое, нет, не простое.
Все связанное с убийством не простое, а особенное. И выстрел был какой-то особенный. И чихнул кто-то как-то необыкновенно. Думаю, это было фирменное чиханье, специально для убийц.
– Но вы не допустите, чтобы меня допрашивала полиция? – жалобно сказала мисс Уэзерби, сжимая мою руку обеими руками. – Я не выношу, совершенно не выношу толпу. А стоять перед судом!..
– В особых случаях, – сказал я, – они разрешают свидетелю сидеть. – И ускользнул.
– Вы не можете мне сказать, от кого вы это слышали?
– Я дала слово, дорогой мистер Клемент. А честное слово для меня святыня. – Она приняла чрезвычайно серьезный вид. – Давайте скажем, что мне начирикала птичка, ладно? Так будет спокойнее, не правда ли?
Мне очень хотелось сказать: «Чертовски глупо!» Жаль, что я удержался. Хотелось бы посмотреть, как это подействует на мисс Уэзерби.
– Так вот, эта маленькая птичка сказала мне, что она видела одну даму, которую я называть не стану.
– Стало быть, видела еще одну птичку? – поинтересовался я.
Очень трудно уследить, когда мисс Хартнелл переходит от изложения фактов к поношению ближних.
– Вполне естественно, мне кажется, бороться за свою жизнь, – задумчиво произнес я.
– Знали бы вы, сколько убийц разгуливает на свободе по милости добросердечных присяжных, – мрачно сказал инспектор, – вы бы поразились.
– Неужели вы думаете, – воскликнул я, – что эта глупенькая девушка имеет отношение к убийству?
– Нет ничего проще, чем представиться дурочкой. Легче легкого.
Человеку, который всегда и повсюду, словно нарочно, восстанавливает людей против себя, не приходится ждать от них хорошего отношения.
Эта полудетская любовь всегда протекает как острое заболевание.
– Верно, дядя Лен, только я подумал… Когда придет время жениться, понимаешь, чтобы жениться на хорошей девушке, надо быть богатым.
– Твоя теория не подтверждается фактами, – заметил я.
Я знаю, что его считают прекрасным прозаиком, а стихи принесли ему широкую известность. У него в стихах нет ни одной заглавной буквы; как я понимаю, это основной признак авангардизма. Все его романы о пренеприятных людях, влачащих неимоверно жалкое существование.
– Никогда не помнит, куда что бросила, – сказал Деннис с совершенно необоснованной, на мой взгляд, нежностью, словно тут было чем гордиться. – Теряет с дюжину вещей каждый день.
– Необычайно привлекательная черта, – произнес я.
Но Деннис не заметил никакого сарказма.
– Да, она очень привлекательна, – сказал он, глубоко вздохнув. – Ей все время делают предложения, она сама мне сказала.
– Если это происходит здесь, предложения незаконные – у нас нет ни одного неженатого мужчины, – сказал я.