С самого раннего детства я хотел быть гениальным человеком, но родители мои были против.
Николай Робертович Эрдман — знаменитый драматург, поэт, сценарист, прославившийся работой над такими незабываемыми кинофильмами, как «Дом на Трубной», «Веселые ребята», «Волга-Волга» и горячо любимыми мультфильмами «Золотая антилопа», «Двенадцать месяцев», «Снежная королева», «Кошкин дом», «Дюймовочка». Был дружен с Есениным, Шостаковичем, Маяковским, Мейерхольдом, Булгаковым. Эрдман — целая эпоха. А начиналось все в 1920-е годы, именно тогда пьесы двадцатилетнего драматурга — «Мандат» и «Самоубийца» — произвели необыкновенный фурор. Станиславский, прочитав «Самоубийцу», поставил Эрдмана в один ряд с Гоголем. На Западе после знакомства с комедиями Эрдмана писали, что он «может оказаться самым великим драматургом XX века». А Джини Лес-сер, поставивший «Самоубийцу» Эрдмана в вашингтонском театре «Арена Стрэйдж», заметил в одном из интервью, что «если бы Эрдман продолжал писать пьесы, то он стал бы таким же значимым драматургом, как Самюэл Беккет и Жан Жене. Эрдман пишет с большой
иронией, эпатируя нас паясничаньем, потрясая серьезными, заставляющими задуматься сценами, разрушая затем это настроение ярким, откровенным юмором».
В настоящем сборнике наряду с пьесами «Мандат» и «Самоубийца», ставшими классикой русской комедийной драматургии, представлены эксцентричная буффонада «Гибель Европы» и драматическая миниатюра «Квалификация».
Автор:
Помните, что интеллигенция соль нации и, если её не станет, вам нечем будет посолить кашу, которую вы заварили.
— Семен Семеныч! Жизнь прекрасна.
— Я об этом в «Известиях» даже читал, но я думаю — будет опровержение.
Но припомните, как это раньше делалось. Раньше люди имели идею и хотели за нее умирать. В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать. С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники.
Смерть сама по себе не имеет значения. Заражает не смерть, а причина смерти, а причину мы можем любую выдумать.
— Товарищи, я хочу есть. Но больше, чем есть, я хочу жить.
— Но позвольте… как жить?
— Как угодно, но жить. Когда курице отрубают голову, она бегает по двору с отрубленной головой, пусть как курица, пусть с отрубленной головой, только жить. Товарищи, я не хочу умирать: ни за вас, ни за них, ни за класс, ни за человечество, ни за Марию Лукьяновну. В жизни вы можете быть мне родными, любимыми, близкими. Даже самыми близкими. Но перед лицом смерти что же может быть ближе, любимей, родней своей руки, своей ноги, своего живота.
К жизни суд никого присудить не может. К смерти может, а к жизни нет.
— Я считаю, что будет прекрасно, Аристарх Доминикович, если наше правительство протянет руки.
— Я считаю, что будет еще прекраснее, если наше правительство протянет ноги.
— Почему ж вы не пьете, Егор Тимофеевич?
— Очень страшно приучиваться.
— Да чего же здесь страшного? Вы попробуйте.
— Нет, боюсь.
— Да чего ж вы боитесь, Егор Тимофеевич?
— Как чего? Может так получиться, что только приучишься, хвать — наступит социализм, а при социализме вина не будет. Вот как хочешь тогда и выкручивайся.
— Только рюмку, всего лишь, одну лишь, за дам.
— Между прочим, при социализме и дам не будет.
— Ерунда-с. Человеку без дамочки не прожить.
— Между прочим, при социализме и человека не будет.
— Как не будет? А что же будет?
— Массы, массы и массы. Огромная масса масс.
В настоящее время искусство тоже торговля. Ведь у нас, у писателей, музыкантская жизнь. Мы сидим в государстве за отдельным столом и все время играем туш. Туш гостям, туш хозяевам. Я хочу быть Толстым, а не барабанщиком.
— Про загробную жизнь вы у батюшки спрашивайте. Это их специальность.
— Как прикажете отвечать: по религии или по совести?
— А какая же разница?
— Ко-лос-саль-на-я. Или можно еще по науке сказать.
— Мне по-верному, батюшка.
— По религии – есть. По науке – нету. А по совести – никому не известно.
— Никому? Значит, нечего даже и спрашивать?
— А зачем же вам спрашивать? Вот чудак. Вы же сами минут через тридцать узнаете.
— Вы это зачем же, молодой человек, такую порнографию делаете? Там женщина голову или даже еще чего хуже моет, а вы на нее в щель смотрите.
— Я на нее, Серафима Ильинична, с марксистской точки зрения смотрел, а в этой точке никакой порнографии быть не может.
— Что ж, по-вашему, с этой точки по-другому видать, что ли?
— Не только что по-другому, а вовсе наоборот. Я на себе сколько раз проверял. Идешь это, знаете, по бульвару, и идет вам навстречу дамочка. Ну, конечно, у дамочки всякие формы и всякие линии. И такая исходит от нее нестерпимая для глаз красота, что только зажмуришься и задышишь. Но сейчас же себя оборвешь и подумаешь: а взгляну-ка я на нее, Серафима Ильинична, с марксистской точки зрения – и… взглянешь. И что же вы думаете, Серафима Ильинична? Все с нее как рукой снимает, такая из женщины получается гадость, я вам передать не могу. Я на свете теперь ничему не завидую. Я на все с этой точки могу посмотреть. Вот хотите сейчас, Серафима Ильинична, я на вас посмотрю?
— Боже вас упаси.
— Все равно посмотрю.
— Караул!
— Ах, не видели. Так увидите. Вот увидите, что увидите. Подойдите сюда. Вы заметили?
— Нет.
— То есть как это нет? Если здесь незаметно, мсье Подсекальников, что я очень красивая на лицо, то пойдемте сейчас же отсюда ко мне, и вы сразу увидите. Уверяю вас. Это прямо стихийно для вас обнаружится.
Ах, не видели. Так увидите. Вот увидите, что увидите. Она, может быть, даже сейчас прибежит. Она будет, наверное, вам рассказывать, что все в полном восторге от ее живота. Она вечно и всюду об этом рассказывает. Только это неправда, мсье Подсекальников, у нее совершенно заурядный живот. Уверяю вас. И потом, ведь живот не лицо, сплошь да рядом его абсолютно не видно. Вот лицо…
… Ради бога, не перебивайте меня, вы сначала подумайте. Вот представьте, что завтра в двенадцать часов вы берете своей рукой револьвер. Ради бога, не перебивайте меня. Хорошо. Предположим, что вы берете… и вставляете дуло в рот. Нет, вставляете. Хорошо. Предположим, что вы вставляете. Вот вставляете. Вставили. И как только вы вставили, возникает секунда. Подойдемте к секунде по-философски. Что такое секунда? Тик-так. Да, тик-так. И стоит между тиком и таком стена. Да, стена, то есть дуло револьвера. Понимаете? Так вот дуло. Здесь тик. Здесь так. И вот тик, молодой человек, это еще все, а вот так, молодой человек, это уже ничего. Ни-че-го. Понимаете? Почему? Потому что тут есть собачка. Подойдите к собачке по-философски. Вот подходите. Подошли. Нажимаете. И тогда раздается пиф-паф. И вот пиф – это еще тик, а вот паф – это уже так. И вот все, что касается тика и пифа, я понимаю, а вот все, что касается така и пафа, – совершенно не понимаю. Тик – и вот я еще и с собой, и с женою, и с тещею, с солнцем, с воздухом и водой, это я понимаю. Так – и вот я уже без жены… хотя я без жены – это я понимаю тоже, я без тещи… ну, это я даже совсем хорошо понимаю, но вот я без себя – это я совершенно не понимаю. Как же я без себя? Понимаете, я? Лично я. Подсекальников. Че-ло-век. Подойдем к человеку по-философски. Дарвин нам доказал на языке сухих цифр, что человек есть клетка. Ради бога, не перебивайте меня. Человек есть клетка. И томится в этой клетке душа. Это я понимаю. Вы стреляете, разбиваете выстрелом клетку, и тогда из нее вылетает душа. Вылетает. Летит. Ну, конечно, летит и кричит: «Осанна! Осанна!» Ну, конечно, ее подзывает Бог. Спрашивает: «Ты чья»? – «Подсекальникова». – «Ты страдала?» – «Я страдала». – «Ну, пойди же попляши». И душа начинает плясать и петь. (Поет.) «Слава в вышних Богу и на земле мир и в человецех благоволение». Это я понимаю. Ну а если клетка пустая? Если души нет? Что тогда? Как тогда? Как, по-вашему?