Клиффорд Дональд Саймак. Вся плоть — трава

… на родной дом не станешь смотреть со стороны.

… иногда бывает и так, что новая идея возникает мгновенно. Ни с того ни с сего. Словно бы на пустом месте. Её никак не свяжешь с тем, что ты делал раньше, или читал, или слышал — ничего подобного! Но, наверно, если копнуть поглубже, можно докопаться до её корней и проследить, откуда что взялось, только мало кто из нас обучен вот так докапываться. А главное, новая идея — это почти всегда только зернышко, отправной пункт. Может, она и хорошая, и ценная, но её ещё надо вынянчить. Надо её развить. Обмозговать, повертеть и так и эдак, оглядеть со всех сторон, помучиться с нею, все сообразить и взвесить — и только тогда вылепишь из неё что-то полезное.

Я бы даже не сказала, что они — характеры. Просто они личности. Они росли привольно, в непринуждённой обстановке. Никто не подавлял их, не связывал всякими строгостями и ограничениями, и они остались самими собой. Наверно, в наше время только в таких захолустных городках и можно ещё найти подлинно свободную индивидуальность.

I shouldn’t have called them characters to start with. They’re individualists. They’ve grown up in a free and easy atmosphere. They’ve not been forced to conform to a group of rigid concepts and so they’ve been themselves. Perhaps the only truly unfettered human beings who still exist today can be found in little villages like this.

…человек только и делает, что бросает вызов всему, что он знал прежде. Лишь несколько веков назад он твёрдо знал, что Земля — центр Вселенной. Каких-нибудь тридцать лет назад, даже и того меньше, он знал, что люди никогда не смогут побывать на других планетах. Сто лет назад он знал, что атом неделим.

… man has flown in the face of everything he knew time after time. He knew, not too many hundreds of years ago, that the Earth was the centre of the universe. He knew, less than thirty years ago, that man could never travel to the other planets. He knew, a hundred years ago, that the atom was indivisible. And what have we here—the knowledge that time never can be understood or manipulated, that it is impossible for a plant to be intelligent. I tell you, sir…

Я уже раскрыл рот, чтобы соврать, но опомнился. Какого черта?! Ведь напротив сидит не чужой человек, ведь это же Элф Питерсон, в прежние годы он был мне едва ли не лучший друг. Чего ради я стану ему врать? Из самолюбия? Когда говоришь с другом, самолюбие ни при чём, надо начистоту.

My mouth got set to tell a lie, and then I stopped. What the hell, I thought. This man across from me was old Alf Peterson, one of my best friends. There was no point in telling him a lie. There was no pride involved. He was too good a friend for pride to be involved.

Тут только я понял, что никогда в жизни не слышал настоящей тишины. Всегда что-нибудь да звучало: в безмолвии летнего полдня застрекочет кузнечик или прошелестит листок. И даже глубокой ночью потрескивают, рассыхаясь, деревянные стены дома, тихонько бормочет огонь в очаге, чуть слышно причитает ветер под застрехами.

And I realized that perhaps at no time in my life had I ever known silence. Always there had been something that had made some sort of noise — the chirring of a lone insect in the quiet of a summer noon, or the rustle of a leaf. Even in the dead of night there would have been the creaking of the timbers in the house, the murmur of the furnace, the slight keening of a wind that ran along the eaves.

Пока держишься на ногах, надо драться, и если даже тебя свалили наземь и ты уже не в силах встать, всё равно нельзя признавать себя побеждённым.

As long as one was on his feet, he fought, and even when he was down and could not get up, he did not admit defeat.

Никогда нам, людям, не выдержать испытания. Так уж мы устроены, мы только и способны на провал. У нас вывихнутая логика, скверные, ложные побуждения, и ничего нельзя с этим поделать. Мы по природе своей близоруки, себялюбивы, самодовольны, где уж нам сойти с убогой проторенной дорожки.

We would always fail. We weren’t built to do anything but fail. We had the wrong kind of motives and we couldn’t change them. We had a built-in short-sightedness and an inherent selfishness and a self-concern that made it impossible to step out of the little human rut we travelled.

Не диво, если, влипнув в такую историю, люди жадно ухватятся за любое объяснение, лишь бы восстановить свое доброе имя, вновь подняться не только в собственных глазах, но и в глазах всего человечества, и в глазах пришельцев; не диво, если они поверят чему угодно, и хорошему и плохому, любым слухам и сплетням, самой несусветной нелепице, лишь бы всё окрасилось в ясные и определённые света: вот чёрное, а вот белое (хоть в душе каждый знает — всё сплошь серо!). Ведь там, где есть белое и чёрное, там найдёшь желанную простоту, тогда всё легче понять и со всем удобней примириться.

Thrown into this sort of situation, it was only natural that the people of the village should be avid to grasp at any sort of interpretation that might clear their names and set them right, not only with themselves, but with the aliens and the world; that they should be willing to believe anything at all (the worst or best), to embrace all rumours, to wallow in outlandish speculation, to attempt to paint the entire picture in contrasting black and white (even when they knew that all of it was grey), because in this direction of blackness and of whiteness lay the desired simplicity that served an easier understanding and a comfortable acceptance.

Подлецы всегда преуспевают.

Том Престон — преуспевающий делец, а я неудачник; Эду Адлеру кое-как удается прокормить семью, но и только. А другие наши однокашники? Чего они достигли — вся наша компания?

Наверное, это очень здорово — быть не то что богатым, но человеком с достатком, не маяться и не раздумывать, если тебе понадобилась какая-то мелочь, не выгадывать каждый грош, а спокойно взять и купить, что хочешь.

Человеческое восприятие на редкость ограниченно: мы не знаем, каких способностей нам не хватает, и не страдаем от своей бедности именно потому, что просто не в силах представить себя иными, одаренными щедрее.

Только растения способны уловить, преобразить и сохранить про запас то, без чего нет жизни. И только пользуясь энергией, накопленной растениями, могут существовать животные и люди. Если растения станут несъедобными, все живое, кроме них, погибнет.

Меня тянуло к ней, мне хотелось ее обнять — и, однако, даже в эту минуту я понимал, что хочу обнять не эту Нэнси Шервуд, которая сидит рядом в машине, а прежнюю, подругу далеких-далеких дней.