«Жизнь — это Книга Блаженств. Одни читают ее глубоко и вдумчиво, другие быстро и жадно, третьи по диагонали, а кто-то вовсе грамоты не знает. Нам неведомо, кто ее пишет для нас, кто предназначает ее нам, безликим, спящим в коконе небытия, кто готовит нам волшебный, уму непостижимый дар». На полях Книги Блаженств пишут свои истории герои Анны Ривелотэ — друг для друга. И каждая — о любви. Истории любви, истории жизни дробятся, срастаются и расслаиваются на тысячи зеркал — в них отражаются судьбы, и лица, и кубинское солнце, и венецианские каналы. Истории текут сразу в нескольких направлениях во времени и пространстве, разветвляются кровеносными сосудами, нервными окончаниями, преумножаются: одна любовь — одна жизнь. В них звучат румба, и новосибирский рок, и песни, которые никогда не будут спеты. В них снятся ромовые сны и таинственно сияет лунный сахар... И в этом сиянии так легко ошибиться, перемешав страницы своей и чужой жизни...
Слишком сильна была инерция той первой ночи, как если бы нескончаемая взрывная волна продолжала катиться сквозь годы. Это был вечный двигатель: Матильда не могла забыть Кая и потому отдавалась Юлию; Матильда раз за разом отдавалась Юлию и потому не имела шансов забыть Кая.
Просто её любовь стала чуть горче, словно в неё долили морской воды.
Обладание невозможно никем и ничем. К чему бы ни стремился человек, что бы ни завоевывал, чего бы ни желал страстно, эта страсть всегда одна и та же. Владеть. Мы хотим обладать знаниями, силой, властью, талантом, деньгами, друг другом, хотим иметь семью, любовь, дружескую поддержку. Все равно, получим ли мы желаемое от рождения, заработаем тяжким трудом, дождемся, выклянчим, дотянемся и схватим, догоним и отберем, — мы не сможем владеть этим долго. Жизнь будет вести нас от потери к потере, тыча в каждую носом: обладание невозможно. Здесь, в этом мире, ничто не может быть нашим, кроме нас самих. Наши дети вырастут и покинут нас, наши подвиги забудутся, наши любовные истории закончатся. Есть только один способ мириться с таким положением вещей: раз и навсегда приучить себя к мысли, что все данное нам — в нашем временном пользовании, и радоваться этому надо сегодня.
Жизнь — это «Книга Блаженств» Одни читают ее глубоко и вдумчиво, другие быстро и жадно, третьи по диагонали, а кто-то вовсе грамоты не знает. Нам неведомо, кто ее пишет для нас, кто предназначает ее нам, безликим, спящим в коконе небытия, кто готовит нам волшебный, уму непостижимый дар.
Мне кажется, смириться с непостижимостью — это не значит признать бессилие своего разума. Это акт доверия Богу, которому одному ведомы все причины и следствия.
Время — наша тюрьма. В моменты алкогольного озарения он особенно ясно видел временные границы, в которые он заточен. Вот здесь — рождение, там — смерть, а все, что между, — это путь от стены до стены, и когда ты узнаешь, сколько шагов в длину твоя тюремная камера, тебя не станет.
Я влюблена в двадцатый век. Я буду жить жизнью консервированной говядины на забытом стратегическом складе. Я не испорчусь — в совке консервы делали на совесть, — но уже никому не пригожусь. Для таких, как я, изобрели целые радиостанции. Там днем и ночью играют песни, которые кажутся мне офигенно модными. Просто невероятно, как быстро заканчиваются те самые десять лет, за которые нужно успеть всё. Но это так, порция ежедневного нытья.
Наше солнце так быстро прошло зенит, словно любовь — бабочка-поденка, проживающая жизнь за световой день.