Я знаю, что люди обычно имеют о себе совершенно искаженное представление. По-настоящему человек проявляется в долгой цепи дел, а не в кратком перечне самотолкования.
Разочарованные люди, не нашедшие места в жизни, вообще, мне кажется, склонны предаваться грезам.
— А вы верите в Бога?
— Нет.
— Я тоже, по-моему, не верю. Мой отец был священником в Уэльсе — собственно, он до сих пор там. Мы жили над долиной. Он проповедовал овцам. Он был немножко странный. Правда, им это нравилось. Они даже подпускали его к себе, и он их гладил.
— Кто?
— Овцы. У них такие красивые глаза. Мы устраивали молебствия дома, вставали на колени перед диваном, и отец зарывался головой в подушки и стонал.
— Надо будет мне как-нибудь попробовать
Я буду горевать по Китти, и воспоминание о ее любви ко мне, какой бы она ни была, останется незамутненным. Возможно, такого рода горе — в путанице чувств, сосуществующих в эгоистическом человеческом сердце, — самое долговечное, — горе, вызываемое не чувством вины, или расчетом, или рациональным сожалением, а болью и воспоминаниями.
Время вечно, значит, оно необратимо. То, что могло бы быть, — абстракция, вечная возможность присуща лишь миру вымысла.
— А вы верите в летающие тарелки?
— Нет.
— А я, по-моему верю. Подумайте только: столько миллионов планет, таких же, как наша, — кто-то ведь должен же быть там, на них, но они так далеко, что надо быть необыкновенно умным, чтобы добраться до нас. Мне, например, приятно было бы думать, что на нас смотрят какие-то существа высшего порядка, а вам?
— Надеюсь, что тот, кто на нас оттуда смотрит, обладает чувством юмора.
Человек должен переваривать свою боль по крайней мере молча, а не выставлять ее всем напоказ.
Мы — ничто, ничто, ничто. И тот, кто воображает, что это не так, самодовольный болван.
Но правду — ее ведь нельзя делить на кусочки, и, когда начинаешь говорить, все выскакивает.
Так уж устроены сны, что они забываются — в них заложено семя забвения.
Похоже, это уравнение насчет простить и быть прощенным не такое уж простое, даже когда все вроде бы ясно.
В отношениях человека с прошлым не может быть чудес, искупления, заживления, не может быть преобразующих перемен.
Сожаление, раскаяние — это самое большое проявление эгоизма.
Ведь живой связи с прошлым действительно нет, прошлое кануло безвозвратно — это совершенно ясно, если вдуматься: оно больше не существует. Остались лишь эмоции, которыми можно манипулировать.
Когда речь идет о давнем и страшном, что таится в мозгу, любая ошибка или случайность могут привести к серьезным последствиям.