Трейсмор Гесс

Где мои двадцать лет? В коллективную честь верят лишь дети и глупцы.

По его словам, столичная сутолока потеряла для него привлекательность, старые раны настроили на философский лад, и теперь он, бывший вольнодумец, решил всерьез подумать о душе. В связи с чем делает опись фамильной библиотеки, возделывает свой сад, перекладывает пятистопным ямбом Софокла и т. д., с наилучшими пожеланиями и пр. и пр. Мы лениво переписывались, чем дальше, тем реже, и, видимо, совершенно перестали бы испытывать надобность друг в друге – что делать, дружба не выдерживает проверки расстоянием и различием интересов. Если бы не мои обстоятельства, не знаю, пришлось бы нам когда-либо вновь провести ночь у одного камина.

В наше время звонкое прозвище – больше, чем успешная карьера.

— Самое пикантное на свете – правда. Хотя и это рассуждение весьма тривиально. А тривиальному место в столе.

У него был все тот же мальчишеский смех, источником которого в равной мере может служить довольство или отчаянье. Хороший смех. Смех старого солдата.

— А мне кажется, ты здесь скучаешь.
— Отнюдь, отнюдь… Я, как ты можешь догадаться, открыл у себя склонность к писательству. А писательству пристала тишина.

— Все это тщета, любезный друг, — произнес он. – Старое тряпье. В душе писателей нет ничего, кроме старого тряпья. Его разносили еще древние…
— Чем же ты занимаешься на самом деле?
— Раскладываю тряпье по полкам… Очень дисциплинирует.

Как прекрасно рассуждать о греческих богах и полном отсутствии богов теперь, когда твое колено обвивает дамская ножка! Прекрасно искать дриад в ночных парках. Награда всегда была ощутимой… А потом – война, пиф-паф, прощай, прелестница, нас ждет осада Трои…

— И что произошло между тобой и ей? – спросил я.
— Ничего, любезный друг. Она могла подарить мне вечность, я ждал этого два года, а стал обладателем всего лишь этой туфли…

— Видишь ли… — задумчиво произнес Лианкур, барабаня пальцами по пустой бутыли, — видишь ли, дело тут вовсе не в том, а в самой природе любви. Как я понимаю, вся эта салонная болтовня не имела к ней никакого касательства… Я был влюблен в Мирей, как любят герои самых пошлых рыцарских романов. Она застилала мне свет. Я молился на нее, сестру Феба-лучника, что, смеясь, стреляет в мужчин. Ее большое сердце лишь способствовало такому положению вещей. Я не искал ее объятий, поскольку совершенно уверился, что этот ее товар довольно дешев… Проклятая гордость не желала мириться с тем, что я являюсь для нее десятым пехотинцем в шестом ряду. Я полагал — пусть она обладает хоть сотней мужей и случайных любовников, только я оставлю в ее сердце неизгладимый след… Я бился за незримые области, области высокого напряжения. Да, друг мой, я сам вырыл себе выгребную яму, и не замедлил в нее упасть. Правда, тогда мне казалось, что я возношусь на небеса в своем безответном чувстве. Я верил, глупец, что сила моей любви не может остаться в тени, что она самим своим безумием привлечет ее, перевернет ее душу, сделает ее воистину моей. Что я буду единственным, кого она полюбит по-настоящему, всей душой, всем сердцем, я жаждал поразить ее воображение. Иногда мне казалось, что я добился на этом поприще определенного успеха, и тогда я бывал безоглядно счастлив. Я не имел никаких доказательств и толковал события, как мне заблагорассудится…

Касаться возлюбленной и лапать мамзель – вещи несопоставимые, как выдержанный коньяк и сивуха. Конечно, бывают моменты, когда и сивуха скрасит быт, но в здравом уме и твердой памяти следует предпочитать выдержанный коньяк.

Я, видишь ли, отношусь к той несчастной породе людей, которые к любви относятся серьезно.

Когда я созерцал Мирей, не замеченный ею и потому не стесненный необходимостью делать скучное лицо, по моим жилам тек расплавленный свинец. Когда я говорил с ней, все мои силы уходили на то, чтобы она не догадалась, что происходит со мной, поэтому я не искал с ней бесед, лживых от начала и до конца. Ее кокетливые взгляды и намеки, направленные на мою персону, были форменными стрелами Артемиды, смертоносными, разящими без промаха. Я знал каким-то дальним чувством, что наступит однажды момент, лишенный всяческой двусмысленности – момент истины, момент, когда она коснется губами моего лица… Я страшился этого момента, потому что был согласен за него умереть. За него или в нем.

Тот, кто любит, не ошибается местом и временем…

Я был несправедлив к Мирей, я навязал ей роль, совершенно ей несвойственную, я попал в сети собственной гордыни, мне почти стыдно. Однако я не за что не променял бы два года своего безумия на пять лет счастливого брака. Мне дорог был расплавленный свинец, сердечный жар и дрожь в моих коленях, мне дорог был Господь на небесах, когда я видел локон золотой… Как видишь, из меня еще может получиться приличный поэт, если я подольше посижу в своем имении… Вместо того, чтобы бегать за призраками и писать пошлые письма…