Морозов сделал повелительный знак, и опричники невольно посторонились. Гремя колокольцами, боярин подошёл к столу и опустился на скамью, напротив Иоанна, с такою величественною осанкой, как будто на нём вместо шутовского кафтана была царская риза.
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрён ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был ещё отроком и конём давил народ на улицах; потешался ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
Опричники хотели вскочить с своих мест и броситься на Морозова; царь удержал их знаком.
— Но, — продолжал Морозов, — то всё было ребяческое веселье; оно скоро тебе надоело. Ты начал знаменитых людей в монахи постригать, а жен и дочерей их себе на потеху позорить. И это тебе прискучило. Стал ты выбирать тогда лучших слуг твоих и мукам предавать. Тут дело пошло повеселее, только ненадолго. Не всё же ругаться над народом да над боярами. Давай и над церковью Христовою поглумимся!