Доброта — одно из возможных и даже необязательных следствий чего-то гораздо большего, но я не знаю, как это пояснить. Это как если бы в земле была какая-то исключительная руда, может быть подземный радий, от которого на лесной поляне вырастают цветы, и эти цветы принимают за главный признак радия. Но на деле всё гораздо многообразней и в чем-то страшней. Эта руда излучает, над ней гибнут звери, над ней хорошо чувствуют себя люди, — или даже скажем так: одни люди заболевают, другие выздоравливают. От нее вскипает вода в ближнем ручье и обладает целебными свойствами. Но все видят цветы, потому что они ярче, и судят только по ним, хотя совершенно не в них дело.
Есть тонкое отношение предпоследнего к последнему: ты и посмеиваешься над ним вместе со всеми, поскольку если не будешь посмеиваться — можешь стать последним (эта ниша есть во всяком кружке, хотя бы и самом дружеском); но громко посмеиваться не позволяют такт, милосердие, тот страх перед собственной сутью и стыд за неё, который и не позволил тебе стать последним (ибо первому и последнему одинаково присуща крайняя выраженность всех черт, а ты никогда не разрешал себе этого). Но поверх этой сложной диалектики есть кроткая, стыдливая благодарность — за то, что он хуже тебя и не стыдится этого.
Мы любим тех, кем хотим быть, и больше того — тех, кем быть никогда не сможем.