Уильям Берроуз. И бегемоты сварились в своих бассейнах

Я как-то раз выкурил шесть таких косяков в Порт-Артуре, штат Техас… и ничего не помню о Порт-Артуре, штат Техас.

Весь этот твой Филипов комплекс – что-то вроде христианского рая, недостижимый платонический идеал, иллюзия, которая вечно где-то рядом за углом, но здесь и сейчас – никогда.

Волк-одиночка, который вечно держится в стороне, рискует огрести массу неприятностей, потому что невольно вызывает подозрения у окружающих.

Делла — двадцатилетняя лесбиянка, много повидавшая на своем веку. На ее счету две или три душераздирающих истории и четыре попытки самоубийства.

Он сказал, что после Деннисона они пошли к Эмпайр стейт билдинг.
— Почему Эмпайр стейт билдинг? — удивился я.
— Кажется, мы хотели спрыгнуть оттуда, — ответил он, — точно не помню.
— Ничего себе.

Филип Туриан — семнадцатилетний юноша, сын турка и американки. Может выбирать из нескольких имен, но предпочитает зваться Туриан, хотя по отцу он Роджерс. Черные кудри, падающие на лоб, белоснежная кожа, зеленые глаза. Остальные еще не успели войти, а мальчишка уже развалился в самом удобном кресле, перекинув ногу через подлокотник. Туриан из тех, кому литературные педики посвящают сонеты.

— У меня все выводится из положения, — начинает он, — что творчество — это добро, а расточительство — зло. Пока ты творишь, хорошо, а грехом можно считать лишь пустую растрату собственного потенциала.

Каждый совершает жизненный круг, в артистическом смысле, посредством искусства, и это его личный творческий вклад в дело всего общества.

— Даже в нашем неидеальном обществе есть люди, — продолжает Фил, — которые могут служить прототипом будущих артистических граждан. Чем больше появится таких деятелей искусства, тем скорее реализуется идеальное мироустройство.
— А первый шаг к идеальному обществу — это Атлантическая хартия? — перебивает Барбара. — Что-то не похожи Рузвельт и Черчилль на деятелей искусства.
— Про Рузвельта и Черчилля ничего не могу сказать, — кривится Фил, — скорее всего их задача — выполнить грязную работу, необходимую для прогресса.

— Почему бы нам не пожениться?
— Когда-нибудь — обязательно.
— Врешь, ты сам знаешь, что никогда не решишься.
— Вот увидишь. Помнишь письмо, которое я написал из Нью-Орлеана?
— Это было не всерьез, — отмахнулась она, — тебя просто похоть одолела.
— Глупости.

На стенке висел плакат с фотографией его отца и надписью «Разыскивается». Рядом — мазохистская плетка. Фил любовно уложил их рядышком в коробку. Еще там были репродукции, книги, грампластинки, мольберты и полные коробки всякого барахла, которое он вечно копит.

Мы как раз ехали на такси по Пятьдесят седьмой мимо Карнеги-Холла, и рядом пристроился блестящий черный катафалк. Вместо того, чтобы сказать Барбаре еще что-то, Фил высунулся в окно и крикнул водителю катафалка:
— Что, совсем мертвый?
Тот был при полном параде, в черном костюме, фуражке и все такое, но лицо его выдавало.
— Мертвее не бывает! — крикнул он в ответ и нажал на газ.

Диктор читал новости о пожаре в цирке и, как обычно, смаковал сочные детали.

— Вот представь, — сказал он. — Ты рыба, живешь в пруду, а пруд пересыхает. Нужно мутировать в амфибию, но кто-то к тебе пристает и уговаривает остаться в пруду, мол, все обойдется.

— Пойду сегодня вечером и заберусь к нему в спальню, — заявил он.
Я выплюнул кусок клешни.
— Ну ты даешь! Вот это я называю брать быка за рога.
Однако Ал не шутил.
— Нет, я только проберусь в комнату, когда он будет спать, и посмотрю на него.
— А если он проснется? Подумает, что в окно влетел вампир.
— Нет, — покачал головой Ал, — он просто прогонит меня. Так уже было.
— Ты что, стоишь и смотришь, больше ничего?
— Да, — кивнул он. — Подхожу как можно ближе, чтобы только не разбудить, и стою до самого рассвета.
Я высказал опасение, что когда-нибудь его арестуют как грабителя или вообще пристрелят.