За окнами, прихрамывая и задыхаясь, бежит Германия. Навстречу транзитным экспрессам она бежит не так. На международных олимпиадах каждой стране лестно блеснуть. Но кто хочет узнать подлинный бег страны, должен изучать его на провинциальных состязаниях.
Сейчас, братан, время такое можно здорово подняться… Только не в вашей дыре!
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Поменяв российский беспредел
На хороший климат и провизию,
Улетаю из Москвы в провинцию.
Открывая в задымленный шалманчик двери,
С удивлением слышишь анданте Антонио Сальери,
И в мозгах оживает история о двух музыкантах,
Неоднозначная в известных мне вариантах…
Капуччино, эспрессо, болтовня о жизни,
Что-то там о работе, разборках, фильмах, дороговизне —
Все это вкупе с алкоголем развеяться помогает
Вдалеке от любых столиц… К шести наступает
Тьма за грязными окнами — зимнее время.
Хриплые выкрики, анекдоты, хохот, пьяное племя
Развлекается, как умеет, под сочиненье маэстро.
Жесткий мат совпадает с легкой кодой оркестра.
Зажечь торопишься, поцеловать спешишь,
зачем венчаешься в дремучем городишке.
судьба нешуточный показывает шиш,
над головою белки вертят шишки.
Зачем в Россию углубился, друг?
В объятьях каменных тебя зажали руды.
Единственный на волость ноутбук
варвАрские буравят пересуды.
Люди, которые приезжают из провинции, всегда пытаются взбить молоко в масло. Москвич живёт свободно и слишком спокойно. Поэтому у лимитчиков всё получается лучше, чем у москвичей.
Календарь облетает страницами.
Скоро снег, говорят, скоро снег.
Что тебе написать из провинции,
Что тебе рассказать обо всех?
Как мы множим свои обещания,
Как мы делим свои холода…
Что тебе написать на прощание,
Кроме «помню», «прости», «никогда»?
Все притворялись, что у них есть нечто в кармане, и ни один даже не пытался притвориться, что у него есть нечто в голове. По-видимому, это последнее обстоятельство для них самих составляло дело решенное, потому что смотреть на мир такими осовелыми глазами, какими смотрели они, могут только люди или совершенно эмансипированные от давления мысли, или люди совсем наглые… Мне показалось, что я опять в нашем рязанско-курско-тамбовско-воронежско-саратовском клубе, окруженный сеятелями, деятелями и всех сортов шлющимися и не помнящими родства людьми…
Знаменитость.
Не только на своей опушке
Известен был Медведь-тяжеловес, –
Гремела слава на весь лес,
Что он дубы ломает, как игрушки.
Короче говоря, прославился Медведь.
Чего бы, кажется, ему ещё хотеть?
Но Миша о другом хлопочет:
Он на опушке жить не хочет.
«Я должен в центре жить!
Я слишком знаменит!
Я не какая-то бездарная лягушка!
Провинциальный быт
Меня томит!
Опушка не по мне! Я перерос опушку!»
Причину уважительной нашли,
Медведя в центр перевели.
Где будет жить Медведь – мне, право, всё равно.
Но плохо, что у нас уж так заведено:
Смоленский житель или псковский
Чуть знаменитым стал – в столицу поскорей.
И даже курский соловей
Давным-давно не курский, а московский.
Мне кажется, в России, на самом деле, две реальности. Есть московская реальность и реальность маленьких городков, посёлков, деревень, далеких от Москвы. Вот сейчас для меня, как для москвича, реальность — это что-то, меняющееся с огромным ускорением. Помню, лет семь назад меня и других режиссеров пригласили на телеканал «Дождь» на часовую программу подискутировать, нужна ли в искусстве цензура. Там были Кирилл Серебренников, Лёша Попогребский, ещё кто-то. Я тогда сказал: «Ребята, почему такой формат странный — час? Давайте быстро скажем, что цензура не нужна, и разойдемся, это две минуты максимум». Реальность провинции вообще другая, там ничего абсолютно не происходит, единственное — какая-то мнимая стабильность действительно появилась: такой уровень чуть выше бедности, при котором люди как-то начали спокойно жить. Она их невероятно радует. Их очень хорошо можно понять. Как Москве всегда было всё равно, что там в провинции, так и им абсолютно всё равно, что происходит в Москве, что там за «болотная» история. Они просто вообще не понимают, что происходит.
Трагедии, представленной в провинции,
до центра затруднительно дойти.
Какие рвы и ямы на пути!
Когда еще добьешься до правительства!
Но несколько обстоятельств, весьма характерных для Южнорусского Овчарова, сумели бы смутить любого скептика. Например, тот факт, что никто из местных жителей не знает нашей улицы, а меж тем улица наша стара, как и сама деревня, основанная в 1868 году переселенцами из южнорусских степей; или, например, у нас есть дома, которые исчезают и внезапно вновь оказываются на привычном своем месте; или, например, блуждающий милиционер по имени Евгений, который так насобачился создавать себе алиби, что умеет возникнуть поочередно в пяти деревенских магазинах, а жена его Татьяна ищет повсюду своего мужа, и находит пять раз подряд, и в каждом из пяти магазинов милиционер Евгений получает от Татьяны по морде, и делает вид, что ничего не произошло, в то время как настоящий милиционер Евгений выходит из шестого магазина с бутылкой водки, никем не побитый; или, например, умершая старуха Фазановна — Фазановну похоронили за месяц до события, о котором речь впереди, а спустя две недели ее видели в продуктовом магазине «Березка»: наши соседи заехали туда за зеленым горошком на винегрет, а Фазановна стояла у прилавка и покупала белый виноград россыпью, и была при этом абсолютно как живая, только мертвая, и недовольная очередь за ней бледнела и крестилась, и никто не смог бы упрекнуть покупателей в бестактности, потому что умерла так умерла, а если уж приспичило тебе винограду, то приснись родственникам и попроси принести на могилу, а не шляйся среди живых, карга.