«Изумительные». Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит, когда слышишь такие слова.
Рыба, даже если у неё нет головы, смотрит на меня как-то странно.
Ты не проси моё прощенье,
Ты на коленях не сиди.
Ты вызываешь отвращенье,
Пожалуйста, уйди.
А в углу есть венец творения —
Это бабушкино варенье!
Аккурат в каждой банке
Мухоморы с поганками,
Вкусные до отвращения.
Тут все такие милые, дайте тазик
Помню… Я была тогда совсем одна… Иногда встречала на Монпарнасе прелестную женщину. Она жила с человеком, которого обожала, он был красавец, но пьяница и наркоман. Однажды вечером этот человек пришёл ко мне, как всегда пьяный, и стал объясняться в любви. Он не хотел уходить… к счастью, кто-то неожиданно пришёл и выгнал его. Он начал ходить за мной следом. Мне стыдно было смотреть в глаза его жене, но она заговорила со мной первая: «Мелкая у вас душа, — сказала она, — вы не способны любить человека, если его при вас вырвет. Вы не в состоянии идти до конца… Вам надо, чтобы всё было чистенько и красиво. Я вас презираю». Молча слушая эти оскорбления, я понимала, как она страдает оттого, что человек, которого она боготворит, вызывает в ком-то отвращение…
— Из всех жидкостей, которые попадали мне в лицо, — эта вторая по омерзительности.
Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умерла от отвращения».
Отвращение часто наступает после удовольствия, но часто и предшествует ему.
Гора детских ботиночек в темных залах музея на месте Освенцима напоминает что-то уже виденное, например, гору игрушек под рождественской елкой. Знаю, смерть в любом случае доберется до каждого. Но когда она смешивается с детством, наукой и всем тем, что в моем мире стремится спасти, отгораживает меня, живого, от смерти, — отвращение к преступлению нацизма становится невыносимо острым.
Отвращение, будучи, безусловно, границей, — в первую очередь двусмысленность.