Любовь и сострадание — человека Божественное призвание.
«Человек — венец творенья», потому и нет рая.
Только соберусь любить людей – рядом окажется какая-нибудь сволочь, которая испортит все настроение.
В любом человеке есть хорошинка. Хотя бы одна, но есть.
Забота о человеке становится той прекрасной реальностью, которая помогает нам расти.
Держись от ближнего своего на расстоянии человеческой любви.
Главное в этом мире — оставаться человеком, а против любого хамства, рано или поздно, найдется надежный лом. Например, такое же хамство.
Простить и забыть — акт божественного великодушия.
Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.
— Я поняла. Я впервые все поняла. Вы многому меня научили… Благодаря этому я стала человеком. Делить друг с другом пищу… Жить ради кого-то… Умереть за кого-то… Простить кого-то… Видите… Неважно, во что облачены эти действия… Каждый с кем-то связан. Вы связаны друг с другом.
— Эй, вернись! Не уходи! Пожалуйста!
— Я бы хотела. Я очень хочу быть с вами. Вот почему… сегодня я прощаюсь. Потому что я люблю вас. Я люблю вашу форму, ваше человеческое тело.
Гомосексуальность по своей природе так же ограничена, как и гетеросексуальность: идеальный человек должен обладать способностью любить как женщину, так и мужчину — человека вообще, не сковывая себя ни страхом, ни обязательствами.
Я и вправду надеюсь, что однажды миром будет править всеобщая любовь. Пока же пусть им правит здравый смысл.
Открытие, которое я сделал, заключалось в том, что единственной вещью, истинно важной в этом материальном мире, является образ нашей жизни и то, как мы относимся к другим людям. Наши жизненные обстоятельства и положение не имеют никакого значения по сравнению с нашим состраданием и принятием других.
— … Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, — точно живьем отпечатают.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де не возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
— Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость — желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком… тут все!
— Нет, не все! — вдруг воспламенившись, сказал Обломов. — Изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! — почти шипел Обломов. — Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову…