Станислав Столичный

Голос в трубке.
Замерло сердце.
Чувства,
оказывается,
живые.
Так громко скрипнула прошлого дверца,
что рухнули гордости часовые.

Ни пылкие девы,
ни выпивки литр,
ни что так не грело,
как бабушкин свитер…

Я узнавал,
время лечит лишь мнительных.
Тех, кто придумал, «что жить не сможет».
Их, как итог,
что не удивительно,
старые чувства потом не тревожат.
Есть ещё те,
кто любил «хронически».
Кто однолюб
и болел без прикрас.
Тех «доктор-время» не лечит,
фактически.
Их «лечит» смерть,
вместе с чувствами,
враз!

Снова склеить себя по кусочкам —
не наука,
бывало не раз.
Мне привычно,
«распятым на строчках»,
воспевать синеву твоих глаз.
Сны уже не коробят душу,
и смеюсь до дрожания стен.
Я испил море грусти,
а сушу
подмету для твоих колен.

Память душила не спящую совесть,
кашель пронзил тишину…
На пол упала потёртая повесть,
за новым вдохом — к окну…
Меланхолические мотивы
множили чувство вины.
Как объяснить,
что мы неделимы,
при этом — разделены?!

Прошлое вечно осколком
режет память
и рушит сон.
Я нашёл нас вчера на полке,
в плоском виде
цветущим днём.
Сзади тусклое вечное «Kodak».
Подпись ручкой «Дзержинский карьер».
Этот мир детства и фотоплёнок —
вековой между нами барьер.
В каждом фото,
подобном этой:
меркнет солнце ли,
брезжит рассвет,
Улыбаются вечные дети,
что убиты течением лет…

Как легко дышится после дождя.
Всей больной грудью — вдох!
Я попросил свою боль обождать,
не заставать врасплох…

Мир ощущается всем естеством,
когда его воздух свеж.
В лужах — незримое с детством родство,
в ветре — есть шёпот надежд.

Мир многогранен, красив и чист,
как бы не маялся ты…
Что соловьиный чарующий свист,
что полевые цветы.

Смерть — перманентна,
она — навсегда.
Жизнь — словно Божий алмаз.
Держи же сильнее,
не отпускай
счастье,
что здесь и сейчас!