Леон

— Вы в пустыне, идёте и вдруг…
— Это тест?
— Да. Идёте по пустыне и вдруг…
— Какой?
— Что?
— Какой?
— Не имеет значение. Это абстракция.
— Как я туда попал?
— Может всё осточертело и захотелось побыть одному. Вдруг вы видете Тэстудо Селькадо.
— Тэсту…? Кто это?
— Черепах видели.
— Да.
— Одна из них.
— Живьём я их не видел… Только на картинках.
— Вы нагибаетесь и переворачиваете её.
— Вы сами придумываете вопросы?
— Черепаха лежит на спине и её живот обжигает солнце, она дёргает лапами пытаясь перевернуться, но без вашей помощи не может. А вы ей не помогаете.
— То есть как это?
— Не помогаете и всё… вопрос: почему?

Плохо чешется там, где почесать не можешь.

— Ты любишь свой цветок?
— Это мой друг. Всегда в хорошем настроении, не задаёт вопросов. И ещё он, как я, видишь? Без корней.
— Если ты его любишь, посади его в парк, чтобы он пустил корни.
— Да. Ты права.

— А бабы у вас в аду имеются?
— Ну а как же без них?
— И что? Симпатичные хоть?
— А зачем нам в аду уродины?

Сокамерник стоял у стены и тоном, не допускающим возражений, произнес:
— А теперь ты будешь делать то, что я тебе прикажу.
Ну конечно, ага, сейчас все брошу и примчусь выполнять его ценные указания. Не знаю, куда я влип на этот раз, но точно знаю, что стоит в подобном заведении на подобное предложение ответить согласием, как ещё до вечера окажешься счастливым обладателем дырявой ложки. Ну и не только подпорченную посуду выдадут — у заключенных ритуал отправки на дно социальной пропасти отработан до мелочей.

… стою́ насторожившимся сусликом возле норки.

Вот есть места, где от одного взгляда сердце петь готово, а душа порхает разноцветной тропической птичкой. Но есть и другие, где не то что петь — матом ругаться не захочется: мрак, тоска беспросветная, покосившиеся могильные кресты, смрад разложения и омерзительно каркающее воронье. Вот я, к сожалению, оказался именно в другом.

… составители плана при всём желании не могут учесть всё. Они просто люди, а человек не всеведущ.

Так уж получилось, что меня угораздило родиться спустя несколько дней после того, как на экранах телевизоров Советского Союза впервые показали «мыльную оперу». Называлась она «Рабыня Изаура», и сказать, что имела успех,  — это не сказать ничего. Я, конечно, не мог ничего помнить, но, судя по рассказам, всякая жизнь в стране во время трансляций прекращалась. Стояло все: от машин до заводов и электростанций. В промежутках между сериями люди обсуждали увиденное, широчайшим массам народа ни до чего другого не было дела. Слышал даже мнение, что именно из-за этого и развалилась великая страна.

Жизнь. Любовь. Какой в них смысл? Говорю тебе, существование человека — сплошная трагедия.

Он любил её чистой любовью — такая любовь не мешает заниматься делом, ее лелеют, потому что она нечасто встречается в жизни, но радости этой любви перевешивает горе, которое она причиняет в конце.

— Леон! Я, кажется, влюбилась в тебя!
— ……
— Такое в первый раз со мной…
— А откуда ты знаешь, что влюбилась, если этого у тебя не было никогда?
— Потому что я чувствую это…
— Где?
— В животе… так горячо. У меня там был комок, а сейчас его нет.
— Я рад, что у тебя больше не болит живот, но это ни о чём не говорит. Ни о чём…

Встречаются люди, которые за секунду просекают мою гнилую душу, раздевают её догола и пронзают насквозь. Такие меня всегда пугают, особенно те, кому нечего терять.

— Ты принесешь мне завтрак в мою комнату?
— Нет, здесь так не принято… Это всё для богатых! А нам нравятся люди, которым не лень оторвать задницу от стула.

Нет на свете актрис талантливее, чем обычная женщина.