— Зачем ехать? — проговорила Одинцова, понизив голос.
Он взглянул на нее.
— А зачем оставаться? — отвечал Базаров.
— Разве я не могу любить? — промолвила она.
— Едва ли! Только я напрасно назвал это несчастьем. Напротив, тот скорее достоин сожаления, с кем эта штука случается.
— Случается что?
— Полюбить.
— А вы почём знаете?
— Понаслышке.
В тихом омуте… ты знаешь! Ты говоришь, она холодна. В этом-то самый вкус и есть. Ведь ты любишь мороженое?
Для англичан война — это спорт, а для нас, для россиян, война — это смерть…
Ага! На своём молоке обжёгся, на чужую воду дует. Знаем мы это!
Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это всё романтизм, чепуха, гниль, художество.
Народ полагает, что, когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне согласиться с ним?
— Аристократизм… — подумаешь, сколько иностранных слов… и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.
Странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего лучше?
— Вам хочется полюбить, — перебил Базаров, — а полюбить вы не можете: вот в чем ваше несчастие.
— Происходит! — повторил Базаров, — точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем «происходит»?
Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах.
О, друг мой, Аркадий Николаич! — воскликнул Базаров, — об одном прошу тебя: не говори красиво.
Рафаэль гроша медного не стоит, да и они не лучше его.