Что мне сказать вам, господа, о моем прошлом; я родился в краю, где идея свободы, понятие права, привычка доброго отношения к человеку подвергались холодному презрению и жестоко преследовались. По ходу истории те или другие правители иногда лицемерно выкрашивали стены общегосударственной тюрьмы в более благопристойный охряной оттенок и громко провозглашали дарование прав, которые в более счастливых странах разумеются сами собой; но то ли правами этими могли пользоваться одни тюремщики, то ли в них заключался какой-то скрытый порок, делавший их горше декретов самой неприкрытой деспотии. В том краю всякий, кто не был тираном, был рабом; а так как душа и все, что к ней относится, за человеком отрицалось, то применение физической боли считалось достаточным для управления и руководства человеческой природой… время от времени происходили события, именуемые революцией, которые превращали рабов в тиранов, а тех – в рабов… мрачная страна, господа, страшная, и если я в чем в сей жизни убежден, так это в том, что никогда не променяю свободу своего изгнания на злую пародию родины…
В книгу включен первый англоязычный роман Владимира Набокова, написанный в 1938-1939 годах во Франции и опубликованный в 1941 году в США. Связанная с «Даром», последним русским романом писателя, темой литературного творчества, эта книга одновременно предсказывает изощренные набоковские романы-лабиринты американского периода — «Лолиту», «Бледный огонь», «Аду». На страницах книги, повествователь которой поименован лишь инициалом В., развертывается история жизни его сводного брата, покойного писателя Севастьяна Найта, представленная в воспоминаниях, устных рассказах и отрывках из Найтовых книг. Постепенно грань, отделяющая рассказчика от объекта его повествования-расследования, размывается, заставляя читателей усомниться и в личности биографа, и в смерти главного героя книги… Роман публикуется в переводе Геннадия Барабтарло и сопровождается предисловием, примечаниями и обстоятельным заключительным очерком переводчика.
Все сверхновое обладает удивительным свойством устаревать быстрее всего.
Он принадлежал к тому редко встречающемуся разряду писателей, которые знают, что ничего, кроме окончательного произведения, т. е. напечатанной книги, не должно оставаться.
Помни, что добытое тобою знание – с тройным дном: повествователем сшито, слушателем перекроено и от обоих скрыто покойным героем повести.
Газетные заголовки, политические теории, модные идеи значили для него ровно столько же, сколько словоизлияния инструкций, напечатанных на обертке мыла или зубной пасты.
Его молодость не могла получить естественного развития в мире, где катафалки и фейерверки сменяют друг друга слишком часто.
У большинства человеческих мозгов бывают воскресные дни, а моему было отказано даже в коротеньком отдыхе.
Название должно передавать расцветку книги, а не содержание.
Себастьяну было в высшей степени несвойственно модное наплевательство на предрассудки и прочие передовые взгляды. Он отлично знал, что щеголять презрением к нравственным устоям – значит провозить свое двоедушие в чемодане с двойным дном и выворачивать предрассудки наизнанку. Он обыкновенно выбирал самую простую этическую дорогу (зато и самую тернистую эстетическую) оттого лишь, что это был кротчайший путь к желаемой цели; в повседневной жизни он был слишком ленив (зато усерден сверх меры в жизни художественной), чтобы ломать голову над задачами, не им заданными и не им разрешенными.
Самое звучание слова «секс», с его по-змеиному пришипившейся пошлостью и с кошачьим «кс-кс» на конце, представляется мне до того бессмысленным, что я поневоле сомневаюсь, что за этим словом стоит какое-нибудь настоящее значение.
Любовные письма нужно жечь всенепременно. Из прошлого получается благородное топливо.
Я стал чертить тростью каракули на грунте. — Что вы хотите нарисовать? – спросила мадам Лесерф и слегка кашлянула. – Волны своих мыслей, — довольно глупо отвечал я.
Я совершенно уверен, что Севастьян в ее присутствии никогда не упоминал о своих занятиях: это все равно, что говорить с летучей мышью о солнечных часах.
… Не будь чересчур доверчив, узнавая о прошлом из уст настоящего. Остерегайся и честнейшего из посредников. Помни, всё рассказанное тебе, в действительности трояко: скроено рассказчиком, перекроено слушателем и скрыто от обоих мёртвым героем рассказа.
… душа есть только образ бытия — а не неизменное состояние — и что любая душа может быть твоей, если найти частоту ее колебаний и вписаться в нее.