Дети не такие, как мы. Они сами по себе — непостижимые, недоступные. Они живут не в нашем мире, но в том, что мы утратили и никогда не обретем снова. Мы не помним детство — мы представляем его. Мы разыскиваем его под слоями мохнатой пыли, нашариваем истлевшие лохмотья того, что, как нам кажется, было нашим детством. И в то же время обитатели этого мира живут среди нас, словно аборигены, словно минойцы, люди ниоткуда, в своем собственном измерении.
Пенелопа Лайвли рассказывает о судьбе женщины начала ХХ века, которая мечтала о свободе, победах и любви. Клуадиа – феминистка, историк, журналист — приближается к жизненному финалу. Ее история смешивается с воспоминаниями близких людей, которые, оказывается, практически ничего не знают о Клуадии. Сердце женщины, как глубокий океан, полный тайн… И только читатели смогут узнать историю любви, которая преодолела смерть, пережить боль от потери любимого, посетить разные страны, побывать в многочисленных экспедициях вместе с главной героиней и, наконец, попытаться найти смысл жизни.
История любви героини завораживает. В Египте в разгар Второй мировой войны она встречает Тома. Обрученные страстью, они живут одним днем. Любовь торжествует над миром, переполненным страданием. Любовь становится похожей на этот мир. Герои не находят себе места от ревности, и постепенно их отношения подходят к опасной грани. Вскоре жизнь разлучает влюбленных навсегда. Единственным свидетелем жестоко прерванной страсти становится «лунный тигр» – тлеющая спираль для защиты от тропических насекомых. Клаудиа безутешна, но любовь оказывается сильнее смерти.
Автор:
В жизни, как и в истории, из-за всех углов выглядывает, подстерегает неожиданное. Только ретроспектива помогает понять причину и следствие.
Люди, которым не хватает тонкости, могут быть жестокими нечаянно, даже об этом не догадываясь.
Страх. Хуже всего, когда он перед боем, а не во время. Страх страха. Того, что, когда время придёт, ты ничего не сможешь или сделаешь какую-нибудь глупость. Во время боя это уже что-то другое. Страх придает решимости.
О степени цивилизованности страны можно судить по тому, как в ней обращаются с животными.
… Как умышленно и просто война делит всех на своих и чужих, наше и не наше, хорошее и плохое, черное и белое, и никаких тебе сомнений и неопределенности.
Эгоист всегда считает, что создал себя сам, он не потерпит каких-либо долгов и обязательств. Его достижения принадлежат ему одному.
Бог получит главную роль в моей истории мира. Да и как может быть иначе? Если Он существует — Он в ответе за все чудесное и отвратительное. Если же нет, это означает, что одно лишь допущение его бытия убило больше людей и растревожило больше умов, нежели что-либо другое. Он господствует на сцене. Во славу Божию придуманы дыба, тиски для пальцев, «железная дева» и костры для живых людей. Его именем людей распинали, сдирали с них кожу, поджаривали на угольях, обваривали кипятком, сплющивали им кости. Он породил крестовые походы, погромы, инквизицию и несчетное множество войн. Но не будь Его, не было бы «Страстей по Матфею», Микеланджело и собора Нотр-Дам в Шартре.
Каким же я должна представить Его — этот невидимый вездесущий катализатор? Как же я преподнесу своему читателю… тот необычайный факт, что большую часть своей письменной истории человечество в массе признавало главенство надо всеми вещами некой неопределяемой и непреклонной Силы?
«От ярости норманнов, Боже, даруй нам избавление…» Чувствуете холодок между лопатками, вы, читающие это лежа на диване, когда горит свет, и дверь заперта, и двадцатый век уютно подоткнул вам одеяло?
Интересно отметить, что ацтеки, между прочим, умерщвлявшие жертв, вырезая сердце из груди, были потрясены испанским обычаем сжигать еретиков. Жестокость, судя по всему, — качество, не осознаваемое его обладателем.
Мир не стал безопаснее, чем был двадцать лет назад. Но мы всё ещё живы, чудовище всё ещё в клетке, и с каждым годом крепнет надежда, что, авось, там оно и останется. Нельзя жить в постоянном предчувствии гибели — это иссушает душу. Монахи Линдисфарна, должно быть, насвистывали во время работы, когда уставали смотреть на море; и в осажденных городах люди занимались любовью.
Сожаления бессмысленны, потому что бесполезны: вернуть ничего нельзя. Бить себя в грудь способен только ханжа.
В войнах сражаются дети. Задумывают их одержимые дьяволом взрослые, а сражаются в них дети. Я говорю так, дивясь людской молодости и забывая, что это, напротив, я слишком стара. И все же лица всех погибших на русском фронте, — миллионы мертвых немцев, мертвых украинцев, грузин, татар, латышей, сибиряков — представляются мне юными. И такими же видятся мне лица погибших на Сомме или под Пасхендалем. Мы, выжившие, стали взрослыми и рассказали друг другу о том, что же на самом деле произошло, — а они, погибшие, так никогда об этом и не узнают. Газетные подшивки в библиотеках пестрят этими полудетскими лицами, улыбающимися во весь рот на палубах военных кораблей, из окон вагонов, с носилок.