Прими свою долю — и паши свое поле.
Но если сила не истинна, — помниться, была самая последняя моя мысль в тот самый день, перед тем как я наконец вырубился, — то истинна слабость. Слабость истинна и подлинна. Я обвинял Малыша в том, что он симулирует слабость. Но симуляция как раз и доказывает, что слабость подлинна. Когда ты так слаб, что приходится симулировать. Нет, невозможно даже симулировать слабость. Можно симулировать лишь силу…
Теперь я знаю, что человеку необходимо уметь уживаться с другими людьми… прежде, чем ужиться с самим собой.
Человеку сначала нужно осознать возможность выбора — чтоб довольствоваться сделанным выбором.
На мой взгляд, перелом хребта — не лучшее доказательство его наличия.
Макмёрфи был не похож на нас. Он виду своему не позволял распоряжаться своей жизнью, всё равно как Комбинату не позволял перекроить себя на их манер.
Сеешь ветер — пожинаешь бурю.
Может быть… Может быть! Может быть, пустота — не могила сгинувшего, а ларец не дарованного?
Все мы, все и каждый из нас, мой мальчик… узники своего бытия.
Кто жаждет мести, копает сразу две могилы.
Она сидела выпрямившись, туго обтянутая на сгибе, вытянув перед собой короткие круглые ноги в чулках, цветом похожих на колбасные шкурки, а Билли лег рядом, положил ей голову на колени, и она стала щекотать ему ухо одуванчиком.
Билли говорил о том, что надо подыскать жену и поступить куда-нибудь в колледж.
Мать щекотала его и смеялась над этими глупостями.
«Милый, у тебя еще сколько угодно времени, у тебя вся жизнь впереди».
— «Мама, мне т-т-тридцать один год!»
Она засмеялась и повернула у него в ухе травинкой.
«Милый, похожа я на мать взрослого мужчины?»
Она сморщила нос, раскрыла губы, чмокнула, и я про себя согласился, что она вообще не похожа на мать.
… они отправились в коридор танцевать вальс под музыку, которой никто не слышал.
Ты сказал мне, папа: «Когда умру, пришпиль меня к небу».
И тут старик Пит, лицо как прожектор. … Говорит мне один раз, что устал, и через эти два слова вижу всю его жизнь на железной дороге, вижу, как он старается определить время по часам, потея, ищет правильную петлю для пуговицы на своем железнодорожном комбинезоне, выбивается из сил, чтобы сладить с работой, которая другим дается легче легкого, и они посиживают на стуле, застеленном картоном, и читают детективы и книжки с голыми красотками.
Он и не надеялся сладить с ней — с самого начала знал, что ему не по силам, — но должен был стараться, чтобы не пропасть совсем. Так сорок лет он смог прожить если и не в самом мире людей, то хотя бы на обочине.
Все это вижу, и от этого мне больно, как бывало больно от того, что видел в армии, на войне.
Это старик полковник Матерсон читает письмена морщин на длинной желтой ладони. Смотрю на него внимательно, потому что вижу его, наверно, в последний раз.
Вижу его так ясно, что вижу всю его жизнь.
На лице шестьдесят лет юго-западных военных лагерей, оно изрыто окованными сталью колесами зарядных ящиков, стерто до кости тысячами ног в двухдневных марш-бросках.