Я понял, что долгая привычка обдумывать всё одному не даёт ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному – страшно грустно.
…Эта женщина любит Сумирэ. Но не чувствует к ней никакого сексуального влечения. Сумирэ любит эту женщину и хочет ее. Я люблю Сумирэ и меня к ней влечет. Я нравлюсь Сумирэ, но она не любит и не хочет меня. Я испытываю сексуальное влечение к одной женщине — имя не важно. Но не люблю ее. Все так запутано, что сильно смахивает на какую-нибудь экзистенциалистскую пьесу. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти. Должны быть альтернативы, но их нет. А Сумирэ в одиночестве уходит со сцены…
«Мой любимый sputnik» (1999) классика современной японской литературы Харуки Мураками – один из самых загадочных романов конца ХХ века.
Встречаясь, мы говорили часами. О чем угодно. И никогда не уставали друг от друга — нам все было мало. Какие только мы темы ни обсуждали — книги, мир, природу, слова… В наших встречах-разговорах было столько тепла и духовной близости, сколько и не снилось иным любовникам.
И я думала, что свобода, оказывается, — это просто покой и умиротворение.
Всё-таки наш мир – довольно странное место. В нем живут люди, у которых столько вещей, что уже ни в какой шкаф не влезают. А есть такие, как я, у которых носки надеты черт знает как – правый с левым вечно из разных пар.
Я люблю этого человека. Точно. И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса. Кто знает, вдруг несет меня в совершенно особый, неизведанный мир. А может, это – опасное место. И там уже притаилось нечто (некто?…), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Наверное, я потеряю все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается лишь одно – довериться потоку. Пусть даже такой человек – «Я», сгорит в нем дотла, навсегда исчезнет, пусть.
Во сне вовсе не нужно отделять одно от другого. Совсем не нужно. Поскольку с самого начала там не существует ничего даже отдаленно похожего на разграничительные линии. Понятно, что во сне почти не происходит столкновений с предметами, а если даже они случаются, от них не больно. А вот реальность — иная. Реальность кусается.
Во всем, в чем, как нам кажется, мы довольно здорово разбираемся, спрятано еще ровно столько же, в чем мы абсолютно не разбираемся.
Я всегда испытываю легкое замешательство, когда приходится говорить о себе. Сбивает с толку классический парадокс самой постановки вопроса — «Что есть я?». Когда я рассказываю о себе, то как рассказчик, естественно, провожу ревизию себя как объекта рассказа. То есть я выбираю: о чем говорить, о чем нет, даю себе определения, и получается нечто, обструганное со всех сторон. Вот и спрашивается, сколько в таком «я» остается объективной правды от меня настоящего?
Человеку нужно от чего-то отталкиваться, чтобы двигаться дальше.
Мы безмолвно общались в повисшей тишине. Молчание, связывающее нас, заполняло собой все щели, все пустоты в наших душах.
Картина [вид ночной гавани] так поразила меня, что захотелось вырезать ее ножницами — такой, как есть, — и приколоть булавкой на стенку моей памяти.
Как гласит пословица, «хорошо растет то, что растет медленно».
Жизнь приходит кусочками, а большего нам не дано. Одна часть заканчивается, зато другая начинается, одна дверь закрывается, другая — открывается. Достигаешь вершины, но появляется другая, более высокая.
… В этом смысле Сумире сильно отличалась от множества других людей. Когда она спрашивала меня о чем-то, ей действительно искренне хотелось узнать мое мнение.