Женщина лжёт самим фактом своего существования, мужчина лжёт при помощи искусства. Половой вопрос — просто мерзость, а искусство — один из видов уголовного преступления. Птице пришло нести яйца, — самец одевается в пёстрый хвост. Это ложь, потому что природный хвост у него серый, а не пёстрый. На дереве распускается цветок — тоже ложь, приманка, а суть — в безобразных корнях под землёй.
А больше всего лжёт человек. На нём цветов не растёт, хвоста у него нет, приходится пускать в дело язык; ложь сугубая и отвратительная — так называемая любовь и всё, что вокруг неё накручено. Вещи загадочные для барышень в нежном возрасте. Только, в наше время — полнейшего отупления — этой чепухой занимаются серьёзные люди.
Трехтомный роман — эпопея «Хождение по мукам», над которым Толстой работал ровно 20 лет, с 1921 по 1941 год, – одно из самых масштабных произведений русской литературы ХХ века, о котором сам автор справедливо писал: «Хождение по мукам» – это хождение совести автора по страданиям, надеждам, восторгам, падениям, унынию, взлетам – ощущение целой огромной эпохи».
Красавицы-сестры Булавины, Катя и Даша, блистают в декадентском Петербурге Серебряного века, соперничают за внимание знаменитого поэта-символиста, влюбляются – и пока даже не представляют, что им, подобно множеству их современников, предстоит пережить величайшую катастрофу – трагедию Октябрьского переворота и ад Гражданской войны, – которая разведет их по разные стороны баррикад…
Автор:
Существование — мелкое, полуистерическое, под непрерывным наркозом. Выходов два — или покончить с собой, или разорвать эту лежащую на моих мыслях, на чувствах, на моем сознании душевную пелену. Ни того, ни другого сделать я не в состоянии…
И особая радость была в том, чтобы говорить — выражать прямо эти светлые волны чувств, подходящие к сердцу.
Но люди, привыкшие думать, что будущий день так же ясен, как вдалеке синеватые очертания гор, даже умные и прозорливые люди не могли ни видеть, ни знать ничего, лежащего впереди мгновения их жизни. За мгновением, многоцветным, насыщенным запахами, наполненным биением всех соков жизни, лежал непостижимый мрак… Туда ни на волосок не проникал ни взгляд, ни ощущение, ни мысль, и только, быть может, неясным чувством, какое бывает у зверей перед грозой, воспринимали иные то, что надвигалось. Это чувство было как необъяснимое беспокойство. А в это время на землю опускалось невидимое облако, бешено крутящееся какими-то торжествующими, и яростными, и какими-то падающими, изнемогающими очертаниями. И это было отмечено лишь полосою солнечной тени, зачеркнувшей с юго-востока на северо-запад всю старую, веселую и грешную жизнь на земле.
Даша была в том еще возрасте, когда видят и слышат плохо: слух оглушен шумом крови, а глаза повсюду, – будь даже это человеческое лицо, – видят, как в зеркале, только свое изображение. В такое время лишь уродство поражает фантазию, а красивые люди, и обольстительные пейзажи, и скромная красота искусства считаются повседневной свитой королевы в девятнадцать лет.
Влюбиться можно во что-то предполагаемое доступным, и невозможно, например, влюбиться в статую или в облако.
И черт знает какая слава о нас идет, о русских. Обидно и совестно. Подумайте, — талантливый народ, богатейшая страна, а какая видимость? Видимость: наглая писарская рожа. Вместо жизни — бумага и чернила. Вы не можете себе представить, сколько у нас изводится бумаги и чернил. Как начали отписываться при Петре Первом, так до сих пор не можем остановиться. И ведь оказывается, кровавая вещь — чернила, представьте себе.
У вас страшные глаза: дикие и кроткие. Русские глаза.
— Мне тридцать пять лет, но жизнь окончена. Меня не обманывает больше любовь. Что может быть грустнее, когда увидишь вдруг, что рыцарский конь — деревянная лошадка? И вот ещё много, много времени нужно тащиться по этой жизни, как труп…
В этот час, в этом месте, как обычно, нашло на него привычное состояние мрачного вдохновения. Все впечатления дня сплелись в стройную и осмысленную форму, и в нем, в глубине, волнуемой завыванием румынских скрипок, запахами женских духов, духотой людного зала, — возникла тень этой вошедшей извне формы, и эта тень была — вдохновение. Он чувствовал, что каким-то внутренним, слепым осязанием постигает таинственный смысл вещей и слов.
Девушки скрывали свою невинность, супруги — верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникающие в один сезон из небытия.
Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными.
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Чувствовала ведь, знала, что именно так это и случится. Два года любила своего какого-то, выдуманного, а пришел живой человек… и она растерялась.
Кругом все было неясно, смутно, противоречиво, враждебно этому счастью. Каждый раз приходилось делать усилие, чтобы спокойно сказать: я жив, счастлив, моя жизнь будет светла и прекрасна.